43 года назад Виктор Корчной выиграл в полуфинальном кандидатском матче у Льва Полугаевского (8.5-4.5, Еvian 1977). Теперь ему предстоял финальный матч с Борисом Спасским, победитель которого выходил на чемпиона мира Карпова.
Матч со Спасским должен был начаться через два месяца, и поначалу Корчной намеревался, отдохнув недельку-другую, сразу же приступить к подготовке. Неожиданное приглашение из Соединенных Штатов спутало все карты. Турне с лекциями и сеансами одновременной игры было настолько заманчивым, что Виктор не смог устоять перед соблазном. Тем более что несколько выступлений было намечено в Калифорнии, где в Пасадене безвыездно жил Фишер. А ведь это Бобби едва ли не на следующий день откликнулся на решение Корчного остаться на Западе, и Виктор еще не забыл текст той телеграммы: «Поздравляю с правильным ходом. Лучшие пожелания в новой жизни!»

Да и перед матчем с Полугаевским американец прислал очень дружеское письмо, в котором помимо советов в начинающемся поединке, снова выказал полную поддержку его решительного поступка. В том письме Фишер писал, в частности: «Из-за моего бескомпромиссного отношения к коммунизму, этому бешеному псу, у меня тоже были проблемы, но я не верю в компромиссы с этой дьявольщиной». Письмо кончалось: «Надеюсь увидеться в Штатах, Европе, или где бы то ни было».

Нет, решено, в Америку ехать надо. Когда еще представится такая возможность?


Тони Майлс и Виктор Корчной – победители турнира ИБМ в Амстердаме, 25 июля 1976 года. На следующий день Корчной попросит политическое убежище в Голландии

Вот что вспоминал сам Корчной об этой поездке: «Я начал свои выступления в Чикаго, постепенно добрался до Калифорнии, а потом через Нью-Орлеан вернулся в Нью-Йорк. И везде, где я останавливался, везде следовал за мною, интересовался мною Роберт Фишер. Он звонил, его узнавали по голосу, спрашивали, кто звонит. Он отвечал — аноним. Так было и в Чикаго, и в Денвере, и дальше. Но вот наконец я в Лос-Анджелесе. Звонки прекратились. У знакомых я узнал телефон секретарши Фишера МакКерроу и позвонил ей. Я сказал, что хочу встретиться с Фишером. “Это невозможно”, - ответила она. Я решил взвалить всю ответственность на себя: “Как? Я пересек всю Америку ради того, чтобы встретиться с ним!” “Ну, подождите тогда”. Она позвонила довольно скоро: “Завтра приезжайте в Пасадену на такую-то улицу. Там я работаю. Приезжайте к 12 часам, он туда придет”.

К 12 часам, как самый пунктуальный швейцарец, я был на месте. Был теплый августовский день. В стране, где на вес золота каждая минута, я прождал американца 53 минуты! Наконец он появился - в зимней шапке, с десятком книг под мышкой. Зачем зимняя шапка? Для камуфляжа... Думается, во всей Калифорнии не было сегодня второго такого типа — в зимней форме. А книги? Это — мне в подарок. Кажется, антиамериканские, антиобщественные взгляды в нем еще не окончательно сформировались. Но он их уже "нащупывал": книжки были в основном о всееврейском заговоре против мировых держав. Прошло еще несколько лет, и этот еврей скатился к откровенному, неприкрытому антисемитизму...

Первое, что я почувствовал — что он ужасно одинок, нет ни мужчины, ни женщины, с кем он мог бы быть откровенен. Он был довольно открыт со мною. Но ему бы найти кого-либо, кто лучше владел бы тонкостями английского языка. Мы разговаривали с ним несколько часов. Он предложил пойти поесть. Выбрал ресторан, после еды заплатил за обоих. Потом, уже без шапки, гулял со мной по улицам еще пару часов. Мы беседовали о многом. Я был поражен его потрясающей шахматной памятью. Какой бы партии я ни коснулся, он отвечал моментально, как будто сам об этой же партии думал. Он ругал американскую шахматную федерацию, редакцию журнала U.S. Chess Review, руководителя федерации Эдмондсона, называя их всех просоветскими. Смысл в этом был, но несколько поверхностный. Будучи советским гражданином, я был не в силах понять, что Советский Союз невероятно силен! А советская шахматная федерация узурпировала власть в ФИДЕ и ведет себя как ее хозяин, нарушая законы и традиции этой организации. Все во всем мире, далеко не только шахматном, вынуждены считаться с этим бандитом! А зная, как все боятся советского диктата, я, может быть, и не решился бы на бегство! Нужно было много счастья, чтобы отстоять свое место в шахматном мире, как это мне удалось. Фишер восхищался моим поступком, но связать логически все звенья того, что творилось в шахматном мире, не мог.

А после появилась госпожа МакКерроу, и они вдвоем проводили меня к пяти часам в Лос-Анджелес, где через час я должен был начать беседу и сеанс. Я был полон впечатлений от дневной встречи и, конечно, кое-что рассказал любителям шахмат. В конце концов, пребывание Фишера в Пасадене, как я понимал, вряд ли было секретом для большинства жителей Лос-Анджелеса.

Но Фишер рассудил иначе. На следующий день он прислал мне сердитое письмо, где предположил, что я работаю на советскую разведку. Мне было достаточно. Больше я с Фишером не переписывался, никаких дел не имел. И если мне задавали вопрос — не хотел ли бы я сыграть с Фишером, — я отвечал и отвечаю, что кроме обязательных матчей на первенство мира предпочитаю встречаться за шахматной доской с людьми, которых уважаю...»


Исландия 1972

Оставим без комментариев несколько корявый и сбивчивый рассказ Корчного о той поездке, тем более, что написан он был много лет спустя. Заметим только, что фамилия секретарши Фишера была Мокароу (Мокаrow), ошибочно принятая Корчным за МакКерроу.

Посмотрим на те же события с другой стороны: в нашем распоряжении оказалось никогда ранее не публиковавшееся письмо Фишера, посланное сразу после той встречи в Пасадене.

Сентябрь 25, 1977

Дорогой Виктор,
Как Ваши дела? Надеюсь, Вы доехали благополучно.
Только сегодня я получил кассету с записью Вашего выступления в пятницу вечером 16-го сентября (в день нашей встречи) и очень расстроился. Не говорил ли я Вам, и не договаривались ли мы буквально за несколько минут до Вашего выступления, что наша встреча и содержание нашей беседы останется совершенно конфиденциальным, за исключением только самого факта, что мы виделись????? Это выше моего понимания. Или у Вас очень короткая память, или...
Я рассказал Вам, что обложен со всех сторон заговорщиками и полагал, что Вы превосходно поняли это. Я ценю Вашу открытость, чувство юмора, дружелюбие, доброжелательность и т. д. Но я не могу общаться с кем-то, кто предает мое доверие. Итак, Вам решать. Очень может быть, что кое-что из того, что Вы говорили, было переиначено или искажено (не пленка - а Ваши слова!). Возможно, это произошло из-за того, что наша встреча была довольно короткой, или явилось следствием Вашего недостаточного знания английского. Я знаю, что Вы все еще имеете связи с Шахматной федерацией Соединенных Штатов и с ФИДЕ. Я этого не одобряю, но это Ваше решение. Я порвал с ними всякие отношения и считаю их грязными гангстерами. В особенности я не хочу давать никаких "интервью" "Чесс лайф и ревью". Для их пакостных планов было бы большой удачей получить прямо или косвенно такое "интервью" от Вас. Опять же, все это я Вам объяснял. Вы не должны разделять мою точку зрения, но Вы должны держать слово. К моему сожалению, Вы этого не сделали. Не знаю, сколько вреда уже было причинено. Предполагаю, у Вас есть ещё выступления и вы перед возвращением в Европу будете давать интервью. Мне остаётся только ожидать, появится ли что-нибудь еще в прессе. Буду признателен, если Вы будете с этого момента строго придерживаться нашего уговора.

Всего наилучшего,
БОББИ

P.S.
Для моего почтового ящика моё имя не обязательно.


Письмо, обнаруженное Игорем Корчным в отцовском архиве, отпечатано на машинке, только БОББИ – большими буквами - написано от руки, равно как и постскриптум. Подчеркивания сделаны в английском оригинале.

В том же оригинале cлово night написано как nite. Это можно принять за слэнговое написание, а вот в слове сonspirators допущена ошибка – написано conspiritors. Сам Бобби достаточно хорошо владел языком, хотя и в других сохранившихся письмах его здесь и там встречаются ошибочки.

Билл Ломбарди вспоминал, как Бобби, подписывая бланк после сдачи партии соперником, неправильно написал слово "resign". Примем романтическое объяснение Ломбарди ошибки одиннадцатилетнего мальчика: Фишер просто не хотел знать, как пишется это слово.

Что касается английского Корчного, наверняка он владел им тогда не в той степени, чтобы на равных вести беседу с американцем, хотя могу засвидетельствовать: еще находясь в Советском Союзе, Виктор, постоянно совершенствуясь в языке, регулярно читал книги по-английски. На сборах в Зеленогорске, в окрестностях Питера, он перед сном обычно доставал какую-нибудь книжку, привезенную из-за границы и запрещенную в Советском Союзе (мы жили в двухместном номере, что считалось тогда вполне нормальным). Помню оруэлловский «1984», которую он читал, только время от времени заглядывая в словарь.

Вспоминая собственный, когда-то убогий английский, рассказывал, смеясь, как на турнире в Буэнос-Айресе (1960) очутился в ресторане за одним столиком с Решевским. Когда подошел официант, чтобы взять заказ, он решил помочь американцу: «Did you elect already?» «What?!?!?» - переспросил ошарашенный Сэмми.

К хорошо владевшим иностранными языками Виктор всегда относился с пиететом, и сам, уже будучи на Западе, едва ли не до конца старался совершенствоваться в английском.

Хотя живя в Швейцарии, Корчной худо-бедно выучил и немецкий (необходимый для получения швейцарского гражданства), он всегда подчеркивал, что английский – его самый сильный язык и предпочитал говорить именно по-английски.

Но дело, разумеется, не в знании языка; Фишер просил Корчного не придавать огласке содержания их беседы, и не понять этого он, конечно, не мог.

Мне кажется, что письмо Фишера достаточно корректно и выдержано. Бобби было тогда только тридцать четыре, и хотя теории, ставшие идеей фикс, уже поселились в его душе, он был еще далек от того параноидального безумца, каким его увидел мир четверть века спустя.



Несмотря на резкие слова о Фишере, Корчной, отдавая должное шахматному гению американца, всегда поминал того крайне уважительно.

За шесть лет до поездки Корчного в Америку на тех же сборах в Зеленогорске маэстро время от времени отрывался от анализа и предлагал взглянуть на партии Фишера. Помню, после просмотра одной из них, Корчной воскликнул: «Посмотрите, как он играет! Как играет! Ну, кто из наших так разыгрывает староиндийскую? Кто? Штейн? Ну, хорошо, Штейн, а кто еще? Вот то-то и оно!»

В другой раз он вспомнил межзональный турнир в Стокгольме (1962): «Во время того турнира у меня были с ним очень дружеские, можно сказать, даже теплые отношения. Как-то, обсуждая дебютные проблемы, я сказал, что Смыслов изобрел в испанской новую систему, начинающуюся ходом 9...h6. Как, - удивился Фишер, - так просто 9…h6? Добровольно ослабляя королевский фланг? И с недоверием качал головой. Я уже применил систему Смыслова с Глигоричем и думал так же играть и против него, но Фишер пошел 9.d4. У меня была прекрасная позиция, но я дернулся в цейтноте и проиграл. На следующий день я сказал, что если бы пошел иначе, ему очень непросто было бы сделать ничью. Что я готов даже держать с ним пари на сто долларов. В ответ он только улыбнулся: “Really..?” - и всё».

Вспоминал Корчной и о своем отказе поехать секундантом Петросяна на матч с Фишером в Буэнос-Айресе в 1971 году: «Я сделал это прежде всего потому, что мне Фишеру в глаза стыдно было бы смотреть - ведь только что я сам принимал участие в турнире претендентов, боролся за первенство мира, а теперь вот приехал помогать другому. Таким образом, получилось бы, что он прав, когда говорил, что все советские заодно. А о том, что стиль Петросяна, его манера игры были мне не по душе, я действительно говорил на приеме в Спорткомитете, хотя и не в таких выражениях, какие мне позже стали приписывать...»

Уже после смерти американца я снова говорил с Корчным о роли Фишера в шахматах. «Он всегда выступал против большинства, - сказал Виктор. - Всегда. Последний матч со Спасским в 1992 году он играл в Югославии. А ведь у него был выбор: он мог играть в Испании, в Германии, но предпочел Югославию. Почему? Известно ведь, в каких отношениях были тогда Соединенные Штаты с Югославией. Таким образом он выступил против всего мира. Случайно? Нет, в этом что-то было. Ведь этот человек выступил в свое время против всей советской шахматной школы в одиночку. В одиночку! Ведь в Рейкьявике, где он выиграл у Спасского, Ломбарди был у него только для того, чтобы писать от его имени протесты и заявления, Фишер даже не подпускал того к шахматам. А сколько он потом не играл? Двадцать лет! Да, я должен признать, что Фишер гений, если он после двадцатилетнего перерыва в 1992 году сел снова за шахматы и так играл. Правда, соперник его не был шибко мотивирован в том матче, это верно, но все равно – ТАК играть!»

Корчной назвал Фишера гением, но сам Бобби избегал столь сильных определений.

«Гений - только слово. Что оно означает? – сказал Бобби однажды. - Если я выигрываю, я – гений. Если нет – нет».

А за два года до смерти, когда журналист спросил Корчного: «Шахматным гением себя считаете?» – тот тут же выпалил - «Нет!» - «Твердо это говорите»? - «Ну, раз уж я отказался от слова “великий”, от слова “гений” – отказываюсь тем более».

Гений. Мне кажется, что Корчному пришлись бы по душе слова Андрея Белого о природе этого понятия: «Я не знаю, что такое талант, гений. Но я знаю, что такое труд, работа, усидчивость. В них – талант. Без трудовой дисциплины нет ни таланта, ни гения».

Нередко талант покрывает собой достаточно широкое поле творческой деятельности. О Тале, например, тот же Корчной справедливо заметил, что он был очень талантливый человек вообще, и его легко можно себе представить очень хорошим журналистом или режиссером. В других случаях талант высвечен только в какой-либо одной определенной сфере. К такого рода людям относился Бобби Фишер. Относился и Виктор Корчной.

Объясняя свои успехи, Фишер сказал однажды: «Шахматы требуют абсолютной концентрации и любви к игре». В другой раз: «Я отдаю 98 процентов моей ментальной энергии шахматам. Остальные отдают только 2 процента».

Похоже говорил Корчной о главном, что помогло ему стать тем, кем он стал: «По-видимому, колоссальная любовь к шахматам и на этой почве такая же работоспособность, идущая от желания свой талант развивать». Что касается ментальной энергии, о которой говорил Фишер, не знаю, какой процент её Корчной вкладывал в игру, но что шахматы в ряду его жизненных приоритетов, успех в них, тоже стояли у него на первом месте, не представляет сомнений.


Турнир претендентов на Кюрасао (1962)

Несмотря на совершенно различный бэкграунд, они вообще имели немало общего. Оба выросли без отцов, что наложило глубокий отпечаток на их дальнейшую судьбу. С тяжелейшим характером, мнительные и подозрительные, они не доверяли никому, во всем чуя подвохи и заговоры. А если их подозрения хоть в малой степени совпадали с реальностью, они еще больше укреплялись в объяснении мотивов и поступков людей и в собственном видении мира.

Шипы их колючего эго раньше или позже чувствовали даже те, с кем у них были вполне доброжелательные отношения, не говоря уже о близких, кому доставалось больше всех. Да и насколько их близкие были близки им?

Они оставались точно такими же до конца, и даже угроза смерти не могла изменить их.

В рейкьявикской больнице на столике рядом с кроватью Фишера лежала книга на тему «что врачи могут сделать с вами», и можно себе представить, как чувствовали себя доктора, осматривавшие его. Бобби не только отверг какое-либо хирургическое вмешательство, но и отказался от болеутоляющих: кто может знать, чем на самом деле являются эти таблетки? Ему объясняли, насколько серьезно положение, но он, даже испытывая сильные боли, категорически отказался и от таблеток, и от операции, которая почти наверняка продлила бы ему жизнь.

В последний, инвалидный период жизни Корчной в разговорах со мной не раз жаловался на врачей, которые не могут или не хотят ему помочь: неужели они не понимают, что он больше не может играть в шахматы, это что, так трудно - поставить его на ноги?

У него возникли ментальные проблемы, и он даже попал в специальную клинику, где врач советовал провести минимум неделю для всестороннего обследования.

Когда я позвонил в Швейцарию, трубку взяла жена.

«Вы же знаете Виктора, у него такая сила воли, что он может уйти оттуда, убежать...» - сказала Петра.

«Да он же в коляске...»

«Он и в коляске может убежать!»

Впервые они увидели друг друга в 1960 году на турнире в Буэнос-Айресе. Корчному не было и тридцати, а Фишеру вообще - только семнадцать. С тех пор они встречались исключительно за шахматной доской или в кулуарах турниров, разговаривая на шахматные или околошахматные темы, ведь Корчной представлял тогда Советский Союз.

До бегства Корчного на Запад никакого контакта, если не считать фишеровских посланий в Амстердам, у них не было, а первая личная встреча оказалась последней.

Отношения между выдающимися шахматистами были прерваны, и они больше никогда не видели друг друга.

Генна Сосонко