До моей эмиграции из Советского Союза в 1972 году мы с Витей Купрейчиком виделись несколько раз, даже перекинулись парой слов, но по-настоящему познакомились на турнире в Вейк-ан-Зее в 1977 году.
Виктор не был дружен с иностранными языками – он немного говорил по-немецки, и то – основным словом в его репертуаре было vielleicht (может быть). Для любого советского участника игра в зарубежном турнире, тем более в капиталистической стране, была уникальной возможностью приобрести вещи, которые невозможно было купить в Советском Союзе. А под это понятие подходило многое, очень многое.

В выходной на турнире день он попросил меня отправиться с ним в близлежащий Бевервейк (в крошечной деревушке Вейк-ан-Зее никаких магазинов, кроме продуктовых, не было) и помочь в этой незамысловатый процедуре. Из той поездки запомнилось, что процесс покупок и примерок он постарался завершить как можно скорее, было видно, что все это – не его, и он не особенно заморачивался с выбором.

Общались мы, конечно, и в течение всего соревнования. Мне удалось выиграть тогда главный турнир (вместе с Геллером), а Витя не оставил никаких шансов участникам второй группы, называвшейся тогда мастерской. Хотя в ней играло несколько довольно опытных мастеров (все они скоро стали гроссмейстерами), он легко выбил +8 (!), и вопрос о победителе был снят задолго до финиша.

В наши дни это второй гроссмейстерский турнир, победитель которого получает право играть на следующий год в главном турнире, но в те времена это правило отсутствовало, и в Вейк-ан-Зее Купрейчик больше не играл. В следующий раз мы встретились три года спустя на турнире в Исландии.

Другим представителем Советского Союза в Рейкьявике был Евгений Андреевич Васюков, но Витя почему-то обходил его стороной. Были ли тому какие-то особые причины или конкретный случай, происшедший в самом начале соревнования? Не знаю. Но однажды поздно вечером я увидел его очень возбужденным, он всё время повторял: «Я многое видел, Генна, но такого... Такого!» Я запросил объяснений, но Виктор только повторял свою мантру: «Нет, такого я еще никогда не видел..!» Наконец он немного успокоился: «Понимаешь, захожу в ресторан поужинать, за столом сидит Васюков. Один. Перед ним початая бутылка вина. Присаживайся, Витя… Я присаживаюсь. Так он мне даже бокала не предложил! Так и поужинали. Нет, я многое видел, но такого…»

Реванш был взят в выходной на турнире день. Помнится, ни на какую экскурсию мы не поехали, а славно посидели в том же ресторане, предварительно нарушив режим еще в номере, приговорив бутылку «Столичной», захваченную Витей из дому. На нем такое нарушение не сказалось вовсе, а я, отвыкнув от подобных встрясок, на следующий день безропотно проиграл Майлсу.

Играли мы с Витей в предпоследнем туре, и результат той партии был для Купрейчика крайне важен. Если для меня турнир в Рейкьявике был одним из проходных, для него необходимо было не столь выиграть соревнование, сколь выполнить гроссмейстерскую норму. Дело было даже не в том, что носить высшее звание было престижно. В Советском Союзе гроссмейстерский титул означал переход в другую категорию: все гроссмейстеры получали стипендию, обладали бóльшими правами при отборе в первенство страны, не говоря уже о поездках на заграничные турниры.

У меня были белые, и мы играли по-настоящему. Зная превосходно о его атакующем стиле, я в каталонском начале как можно быстрее разменял ферзей, но ничего особенного не добился. Где-то в районе двадцатого хода в примерно равном окончании я предложил ничью.

«Да ты что, конечно, конечно, - сказал Витя, сразу останавливая часы. Ты знаешь, я всю ночь не спал, всё думал – что играть завтра. И как…» Симптоматично, что, несмотря на всю важность результата для него, да и наши отношения, разойтись миром до игры он не предлагал.

Купрейчик не только выполнил тогда гроссмейстерскую норму, но и с блеском выиграл турнир, опередив на очко занявшего второе место Уолтера Брауна. Третье место поделили Тони Майлс и я, позади остались Евгений Васюков, Роберт Бирн, Эугенио Торре, скандинавские гроссмейстеры и мастера.

Тот год вообще выдался очень успешным для Купрейчика: он выиграл не только рейкьявикский турнир, но победил в Пловдиве и в Медина-дель-Кампо. Виктору было чуть больше тридцати, и именно на эти годы пришелся пик его карьеры. Он несколько уравновесил свою игру, обращая внимание не только на комбинационные возможности, но и на стратегию, и на эндшпиль. Правда, несколько исправив явный крен к атаке, даже когда в позиции не было предпосылок к ней, неисправимым «атакером» он оставался всю жизнь.

Вот как вспоминают Купрейчика коллеги, сегодняшние ветераны, начинавшие когда-то вместе с ним путь в большие шахматы.

«Мне было пятнадцать, когда в 1962-м я впервые принял участие в турнире на выезде, – рассказывает Борис Гулько. – В Запорожье, где проводилось командное юношеское первенство, за Белоруссию играл какой-то очень шустрый мальчонка, которого все звали Витёк. Было ему только тринадцать, но уже тогда он демонстрировал яркую, запоминающуюся игру. Я до сих пор помню одну из его партий, сыгранную с мальчиком, представлявшим, по-моему, какую-то среднеазиатскую республику…»

И хотя с тех пор прошло больше полувека, бывший чемпион Советского Союза и Соединенных Штатов Борис Францевич Гулько продиктовал партию, сохранившуюся в его памяти с еще тех доисторических времен.

КУПРЕЙЧИК – NN
Запорожье 1962
1 d4 d5 2.Nc3 – дебют Вересова – белорусская школа… 2...Nf6 3.Bg5 c5 4.Bxf6 gxf6 5.e4 dxe4 6.dxc5 Qa5 7.Qh5 Nc6 8.0-0-0 Ne5, угрожая 9…Bg4, а после случившегося 9.Bb5+ Bd7 10.Bxd7 Nxd7

под ударом пешка с5, и такое впечатление, что у черных вполне удовлетворительная позиция.
Но последовало 11.Rxd7! и черные вынуждены были сдаться: длиннющий вскрытый шах 12.c6+ (после 11…Kxd7) решает партию.

Иосиф Дорфман свою первую партию с Купрейчиком сыграл в 1974 году в Челябинске в первенстве страны среди молодых мастеров.

У Дорфмана черные, излюбленная сицилианка. Белые установили коня на f5, но после естественного g6 конь должен ретироваться на g3, после чего противник прорывается в центре и захватывает инициативу. Так думал во всяком случае предводитель черных фигур, недоумевая, над чем так долго размышляет соперник – ведь ход конем на g3 единственный.

«Как стоишь? – спросил Иосифа Геннадий Тимощенко, когда они, прогуливаясь, осматривали положение на досках. «Полагаю, на выигрыш, - отвечал Дорфман, - конь сейчас пойдет на g3, а тогда…»

«Да ты, я вижу, Купрейчика не знаешь, - опустил Иосифа на землю челябинский мастер, едва взглянув на позицию. Витёк таких ходов, как Ng3 вообще не рассматривает. Он тебе сейчас g4 зарядит и на gf – g5».

Так всё и произошло. И неважно, что в страшной карусели, завертевшейся на доске, шансы черных в какой-то момент были значительно выше, в обоюдном цейтноте Виктор нанес замаскированный удар, в конечном итоге решивший судьбу поединка в его пользу.

Вспоминая ту партию, Дорфман говорит, что нередкие проколы в ведении такого рода атак не сделали Купрейчика более осторожным. «Для Купрея, - полагает он, - всегда была характерна невероятная смелость. Это врожденное, конечно. Как, скажем, талант. Или ты обладаешь им, или нет».

И Купрейчик демонстрировал такую смелость: если даже у следивших за партиями Виктора захватывало дух от его рискованных решений, что же говорить о тех, кто сидел за доской напротив белорусского гроссмейстера. Ведь ответы на вопросы, поставленные им, надо было давать непосредственно сейчас, под тиканье часов, а не в кабинетном анализе. Любая из пословиц: «или грудь в крестах, или голова в кустах», «пан или пропал», «кто не рискует, не пьет шампанского», «со щитом или на щите» подходит для характеристики его игрового почерка.

Бывало, соперник, отбив первую волну атаки, успокаивался и переводил дыхание. Напрасно: Купрейчик шел вперед, следуя завету Пильсбери: «ведите атаку таким образом, что когда огонь атаки погашен, ... он все-таки еще не погашен!» Это, конечно, манера игры Михаила Таля.

Сам Виктор вспоминал, как он, одиннадцатилетний, затаив дыхание, следил за партиями Таля, побеждавшего в матче Ботвинника. Рискованный, насыщенный тактикой стиль нового чемпиона мира произвел на мальчика неизгладимое впечатление, во многом определив его собственный игровой почерк.

В будущем Таль и Купрейчик нередко встречались за доской. Отношения у них были самые дружеские, хотя Виктор долго не мог переступить через порог почтительности в общении с прославленным коллегой («Витя, не называйте меня по имени-отчеству, зовите просто Миша»). Но хотя в партиях со своим кумиром у Купрейчика образовался глубокий минус, однажды он выиграл у Таля партию, которую до сих пор можно найти в учебниках по тактике.



Виктор называл ее самой памятной в своей карьере. Своему сопернику он пожертвовал всё что мог, безжалостный компьютер показывает сегодня, что великий маг комбинаций несколько раз мог защититься, оставаясь с решающим материальным перевесом, но яростный напор в конце концов восторжествовал.

«Народ подходил и не мог понять, - вспоминал Купрейчик, – кто какими играет?»

После той партии в бюллетене, посвященном матчу молодых мастеров с прославленными зубрами, доморощенный поэт писал: «Хоть Таль гроза для мастеров, Купрейчик стал для Таля Талем».

Другим шахматистом, оказавшим на него немалое влияние, был Виктор Львович Корчной. Непримиримость, бескомпромиссность и постоянная заряженность Корчного на победу, как позже признавался сам Купрейчик, тоже помогли сформировать его стиль и отношение к шахматам.



Но несмотря на острое чувство инициативы и умение отыскать тактику там, где другие даже не задумывались о ней, были у Купрейчика и ярко выраженные недостатки, от которых он так и не смог избавиться. Это - нелюбовь к затяжной маневренной борьбе, к пресным, без комбинационной начинки позициям, пробелы в технике эндшпиля, а главным образом – психологическая неустойчивость. Бывало, партия уходила из под его контроля, и тогда в ней могло случиться абсолютно всё. Конечно, такое иногда может произойти с каждым, но в его случае порой доходило до абсурдного.

В финале первенства страны (Фрунзе 1981) в партии с Георгием Агзамовым у Купрейчика были две лишние пешки в сравнительно простом ладейном окончании. До поры до времени Виктор хорошо вел эндшпиль, но когда до поля превращения его поддержанной королем проходной оставались только две клетки, произошло что-то невероятное. В течение нескольких ходов, когда цейтнотом и не пахло, Купрейчик отдал не только гордость своей позиции, но и еще две пешки впридачу, сам оказавшись в материальном дефиците. Он не сделал даже ничьей.

По аналогичному сценарию развивалась его партия с пятнадцатилетним Гатой Камским в турнире ГМА в 1989 году. Там у Купрейчика отложились две лишние проходные пешки на ферзевом фланге. Мог поживиться и третьей.

КАМСКИЙ - КУПРЕЙЧИК



Выигрывало 39…Nхh3+, но и 39...Rd4 40.Qa3 Rfd8 41.h4 Qg6 тоже должно было, понятно, привести к скорой победе. Партию Виктор проиграл совершенно необъяснимым образом.

Корчной, с кем Купрейчик успел провести сбор незадолго до бегства того из Советского Союза, советовал молодым шахматистам в такого рода случаях поработать с психологом. Не уверен, что такие консультации исправили бы что-то в характере белорусского гроссмейстера, хотя, конечно, никогда не знаешь.

Нередко после одного поражения Купрейчик начинал «плыть»; он мог «пустить налево» весь турнир. К этому привыкли и уже не удивлялись, когда после феерической серии стартовых побед (пять из пяти!) в первенстве страны в Вильнюсе (1980) последовала такая же серия поражений.

«Снесло крышу, как у Купрейчика!» - говорили его коллеги и сверстники после нескольких поражений кряду кого-нибудь из них.

* * *

В 1983 году в Лондоне игрался полуфинальный матч на первенство мира Смыслов – Рибли. Василий Васильевич пригласил Купрейчика помочь ему в подготовке, чем несказанно удивил того. Смыслов понимал, конечно, что Виктор не поразит его энциклопедическими познаниями в дебюте, но свежий взгляд на позицию, нестандартные идеи, желание без устали анализировать отложенные партии, энергия молодого гроссмейстера, искренне болеющего за тебя, были для прославленного ветерана более важны, чем какая-нибудь новинка на семнадцатом ходу.

Я освещал тогда для Би-Би-Си этот и другой матч, к которому было приковано неизмеримо больше внимания, чем к поединку Смыслова с Рибли. Это был матч двадцатилетнего Гарри Каспарова с Виктором Корчным. Регламент обоих матчей был вольготный, и свободного времени у меня было предостаточно. Выезжая для репортажей в главное здание Би-Би-Си, что на Портленд Плейс, я всякий раз оставался в центре города, бродя по знакомым и открывая незнакомые места.

Однажды я обмолвился, что в большом книжном магазине, что рядом со станцией Пикадилли Сиркус, имеется русский отдел, и Виктор попросил в выходной на матче день взять его с собой.

Я видел, как у него загорелись глаза, когда он увидел на полке прекрасно изданный двухтомник Высоцкого.

«Беру, – сразу сказал он. – Провезу как-нибудь… Разве можно не взять Высоцкого!»

И как я не отговаривал его, пытаясь внушить, что положенные на бумагу стихи великого барда, без его харизматичного облика, без гитары и хрипотцы в голосе, не оставляют большого впечатления, переубедить Купрейчика не удалось, и он не задумываясь выложил какую-то заоблачную сумму за книги своего любимца.

Пять лет спустя мы встретились снова. В 1988 году вместе с Йеруном Пикетом я отправился на юношеское первенство мира в Аделаиду, а Купрейчик приехал в Австралию одним из тренеров многочисленной делегации из Советского Союза. Тот чемпионат собрал немало будущих звезд мировых шахмат, но неожиданно для всех победил пятнадцатилетний Жоэль Лотье. Отправив домой своего, тоже очень скоро ставшего гроссмейстером подопечного, я отправился путешествовать по огромному континенту.

Первой точкой моего маршрута был Мельбурн, и там я снова увидел Купрейчика. В Мельбурне проходил какой-то опен, в котором принимали участие оставшиеся после турнира в Аделаиде юноши. Виктор тоже играл в том опене, и мы довольно много времени проводили вместе, бродя по замечательному, залитому солнцем, декабрьскому Мельбурну.

Кончался 1988-й год, и новые ветры уже вовсю дули во всех республиках Советского Союза, в том числе в Белоруссии. Память не сохранила наших разговоров, но хорошо помню, что Витя несколько раз порывался было заплатить за наш заказ в пабе или кафе, хотя это могло нанести тяжелый удар по валютной составляющей его кошелька. Здесь тоже сказывался его гусарский характер.

Тогда только-только появилась возможность звонить из заграницы в большие города Союза напрямую, без помощи телефонистки. Однажды я продемонстрировал это Купрейчику, набрав рабочий номер моей сестры в Ленинграде. Несколько лет спустя сестра призналась, что, услышав в декабрьском Питере мой голос, звучавший из какого-то Мельбурна, скорее разнервничалась, чем обрадовалась: откуда-то из Австралии, с конца света, с улицы, из автомата, прямо как появление черта в окошке. Впрочем, разговор наш не был долгим: международные разговоры вообще стоили тогда довольно дорого, тем более из такого далека: минута - три доллара. Пусть австралийских, но всё же: надо было неустанно подкармливать автомат монетами, исчезающими в его чреве с пугающей быстротой.

Виктор тут же загорелся идей позвонить в Минск. Быстро сообразив, что разговор у него получается какой-то очень личный, я отошел в сторонку, но ждать мне пришлось долго: Витя скормил алчной машине какую-то невероятную сумму. Это было удивительно: приезжавшие из Советского Союза всегда очень заботливо относились к расходу драгоценной валюты. Как признался потом сам Виктор, он повторил соблазнительную операцию и на другой день. И в этом был тоже Купейчик.

Стиль шахматиста далеко не всегда соответствует его характеру. Бывает, что осмотрительный, позиционный игрок – в жизни забияка и сорвиголова. Случается и наоборот – скромный тихоня, за доской преображается в отчаянного рубаку. К Виктору Купрейчику это не относилось. Его манера жизни мало отличилась от его шахматных принципов: ни собственным пешкам, ни денежным знакам он не придавал особого значения.

Наверное, если бы он жил более осмотрительно, мог бы еще жить и жить. Аналогия напрашивается: если бы играл строже, более академически, одергивал себя, не зарывался, смог бы дольше продержаться на более высоком уровне. Но тогда это был бы не Виктор Купрейчик, а какой-то другой человек.

Хотя Виктор Давыдович был светловолос, и седина в последние годы была не так заметна, цвет его шевелюры с возрастом изменился. Но он продолжал жить и играть так, как делал всю жизнь. Впрочем, лучше поэта не скажешь.

Пускай седины обнаруживают стрижка и бритье.
Пусть серебро годов вызванивает уймою.
Надеюсь, верую: вовеки не придет
Ко мне позорное благоразумие.

«Позорное благоразумие» не пришло и к Виктору Купрейчику. И хотя в последние годы вынужден был регулярно прибегать к курсу лечения в больницах, он вел образ жизни, к которому привык, всегда оставаясь самим собой.

Генна Сосонко