Турнир в Вейк-ан-Зее в 1977-м году сложился для меня очень удачно. Я всё время лидировал, и только после последнего тура Геллеру удалось стать вровень со мной. Скептически-одобрительно поджав губы, он, наблюдая за моей игрой, говорил: «Вылитый Сёма, – сразу видно – ленинградская школа, это же он так учил играть – по центру…»
Геллер имел в виду моего фактически единственного тренера Семёна Абрамовича Фурмана. В ленинградском Дворце пионеров постоянного наставника у меня не было, и когда осенью 1959-го года в Чигоринском клубе появилась возможность заниматься с Фурманом, решение пришло само. Группа была небольшая – человека три-четыре - и просуществовала примерно два года. Во время первого занятия Семён Абрамович сказал: «Вы не должны меня спрашивать о том, что сами можете найти в дебютных справочниках. Это было бы просто потерей времени…»

Помню его характерное поднятие бровей и взгляд из под очков, когда я показывал одну свою партию. «Интересно, – спросил Сёма, как мы за глаза называли Фурмана, – а у кого ты подсмотрел эту идею»? Хотя я клялся, что придумал всё за доской сам, Фурман стоял на своём: «Может и так, но всё равно в подсознании эта идея осталась у тебя, когда ты смотрел кого-нибудь из классиков».

* * *

Семён Абрамович Фурман родился 1-го декабря 1920-го года в Пинске в Белоруссии, где процент еврейского населения был традиционно очень высок. В Пинске, к примеру, в год рождения Фурмана оно составляло 75 процентов от всего населения города.

И Семён Абрамович Фурман, и Михаил Моисеевич Ботвинник, отец которого родом из деревни близ Минска, и тоже выходец из Пинска выдающийся американский экономист Саймон Кузнец (Семён Абрамович Кузнец первые двадцать лет жизни провел в России) носили фамилии соответствующие профессиям. (Фурман – извозчик, Ботвинник – зеленщик). Это встречалось довольно часто у русских евреев. Вдова Фурмана Алла Марковна вспоминала: «Родители Сёмы говорили на идише, понимал его и он сам, но никаких праздников и традиций в семье не соблюдали».

Когда мальчику исполнилось одиннадцать, семья переехала в Ленинград. Тогда же в его жизнь вошли шахматы. Он стал учеником Ильи Леонтьевича Рабиновича – теоретика и сильного мастера сугубо позиционного стиля, и это, без сомнения, отложило отпечаток на манеру игры самого Фурмана.

Закончив школу, Сёма не захотел учиться дальше и пошел на завод слесарем. Вот как он запомнился Марку Тайманову: «Сёма был простым и малообразованным человеком. Он не был ни в коем случае интеллектуалом, но другом был очень преданным и, несмотря на немногословность, обладал очень хорошим чувством юмора...»

Интеллектуалом он так и не стал, и шутка питерского мастера и острослова Александра Геллера: «Фурман за свою жизнь прочел только одну книгу – “Робинзон Крузо”» - не очень далеко отстояла от истины. После этой тирады Геллер обычно делал паузу и добавлял со значением: «Причем ЗЛЫЕ ЯЗЫКИ утверждают, что и ту он не дочел до конца…»

Отдавая шахматам всё время, Фурман занимался в основном начальной стадией игры. Дебюту он придавал огромное значение уже тогда, и много лет спустя скажет: «Соперника надо обкладывать новинками, как флажками на зимней охоте обкладывают волков».

Он решил проанализировать все возможные начала и делал это последовательно и скрупулезно. Его сверстник Михаил Бейлин (1921- 2010) спросил однажды, что он будет делать, когда закончит эту титаническую работу. «Как что? – удивился Сёма. – Начну всё по новой!»

Естественный творческий рост Фурмана прервала война. В чемпионатах Советского Союза он дебютировал только в 1948-ом. И сразу громкий успех – третье место. Вместе с Котовым он лидировал за три тура до конца, и только слабый финиш не позволил свершиться полной сенсации.


16-е первенство СССР, Москва 1948. За партией наблюдает Сало Флор

Особенно опасен был Фурман при игре белыми. Право первого хода было у него оружием огромной пробивной мощи, и даже сильнейшие не уходили от его захвата (счет с Кересом, к примеру, у него был +3-1=3). Он побеждал и многих других корифеев, но официально высший титул был присвоен Фурману только двадцать лет спустя. Но как бы ни был силён Фурман-практик, он уступал Фурману-теоретику.

Фундаментальные знания, обилие собственных идей и разработок сделало его желанным советником, секундантом и спарринг-партнером многих выдающихся шахматистов. Вот как отзывался о Фурмане Михаил Ботвинник, не раз приглашавший его для совместной работы: «Творческое начало в шахматах несут исследователи. Начало этому положил Стейниц, продолжил Алехин. А я уже развил шахматное исследование до такой степени, что сумел поставить подготовку шахматиста на научную основу. Из шахматистов-исследователей моего поколения могу назвать Болеславского, Фурмана, Геллера».


Слева направо: Исаак Болеславский, Семён Фурман, Давид Бронштейн (Москва 1951)

* * *

Семён Абрамович Фурман производил впечатление спокойного, даже флегматичного человека. На фотографии 48-го года он выглядит скорее как брокер на нью-йоркской бирже 30-х годов, но когда я с ним познакомился, он напоминал скорее бухгалтера какого-нибудь строительного треста.



В моих глазах Фурман был тогда пожилым человеком. Вероятно, этому способствовала внешность: залысины, увеличивавшиеся с возрастом, солидный взгляд из под роговых очков. Хотя, честно говоря, я даже не задумывался о его возрасте; Фурману было тогда тридцать девять.



Он был молчалив, и в шахматных кругах стала знаменитой фраза Фурмана – «А вы задавайте вопросы», - когда будущая жена при первом знакомстве поинтересовалась причиной его молчания. Говорил Сёма медленно, слегка картавя, в движениях своих тоже был размерен – не спеша передвигал фигуры, медленно тянулся к кнопке часов, вынимал сигарету, чиркал зажигалкой, поправлял очки...

Но внешность эта была обманчива. Его близкие знали, что отличительными чертами Сёмы были азарт и страсть. «Знаешь, Алёна», - говорил он молодой жене, - я теперь не знаю, как буду в шахматы играть, потому что тебя люблю больше шахмат и не знаю, как совместить сейчас эти две любви…»

Алла Фурман вспоминала: «Он занимался шахматами всё время. Анализировал на карманных шахматах, ведь у нас и места дома почти не было. Но и без шахмат я видела – он всё время думал о них: в поезде, в автобусе, на прогулке. Я знала этот взгляд, когда он слушал и не слышал, что я говорила, он был весь в другом мире».

Случалось, шахматы не отпускали его даже ночью. 31-й чемпионат страны (1963) проходил в Ленинграде, и я частенько бывал там. В четвёртом туре Фурман играл с Холмовым, разделившим в том турнире первое место со Спасским и Штейном.

Ратмир Холмов, шахматист выдающегося природного дарования, славился прохладным отношением к теории дебютов и невероятной цепкостью в защите. Но в тот вечер, казалось, ему не удастся уйти: это была позиция Фурмана; мощный центр, два слона, давление белых нарастало. Всё же как-то постепенно перевес Фурмана растворился, и партия закончилась вничью.

Когда мне удалось проникнуть в комнату для участников, анализ уже закончился, и Сёма сидел один в характерной позе, подперев затылок рукой; в другой тлела сигарета.



«Большое было преимущество, Семён Абрамович»? - спросил я. Он грустно посмотрел на меня и ничего не ответил: было видно, что он ещё не отошёл от партии.

Кульминационный момент в ней наступил после 29…Nd5.

ФУРМАН - ХОЛМОВ (Ленинград 1963)

Белые сыграли здесь 30.Qg4, и партия через несколько ходов закончилась вничью.

«Меня всю ночь не покидало чувство неисполненного долга, – вспоминал Фурман на следующий день, – заснул я только под утро… И во сне заматовал-таки Холмова!». 30.Rxh6! gxh6 (30...Kg8 31.Rh8) 31.Qf5+ Kg8 32.Qg4+ Kf8 33.Qg7+ Kе7 34.Qе5+ Kf8 (34...Kd8 35.Qb8+ Kе7 36.Bс5+) 35.Bс5+.


Ратмир Холмов и Семён Фурман

В 1966 году я проходил службу в рядах Советской Армии. Время, на полотнищах которого было написано «дембель неизбежен!», медленно текло в шахматном клубе питерского Дома офицеров за игрой в блиц и преферанс.

В один из весенних мартовских дней я и мои приятели по спортивной роте Марк Цейтлин и Эрик Аверкин получили предписание: помочь с переездом на новую квартиру Семёну Абрамовичу Фурману. Он только недавно стал членом армейского клуба, собственно получение квартиры и стало причиной его перехода в СКА.

Помню грузившийся нами немудрёный скарб, шахматные книги, перевязанные бечевкой cтопки бюллетеней, выпускавшиеся тогда на любом мало-мальски пристойном турнире.

Семья переезжала из комнаты коммунальной квартиры в отдельную. Пусть на самой окраине города, пусть габариты квартиры были 27,5 квадратных метров, да еще кухня – 4,5 метра, но отдельная ведь! В такой роскоши Фурман еще никогда не жил и пребывал в отличном настроении.

Когда к часу дня операция была успешно завершена, Сёма сказал: «Это дело надо обмыть». Он пригласил нас в ресторан «Москва» на Невском проспекте.

«Что будем пить, ребята»? - спросил Фурман. «Как скажете, Семён Абрамович», – дружно отвечали мы. Литр водки за обедом был выпит легко, и Сёма пил наравне с нами. Он вообще не чурался рюмки, был человеком компанейским и расположенным ко всем, кто также был расположен к нему.

В три часа мы, промытые, уже выходили из ресторана, довольный Фурман снова благодарил за помощь, но и у нас настроение было замечательное: хотя до вечера было ещё далеко, день службы уже прошёл, Невский и вся жизнь лежали перед нами.

Полгода спустя, распрощавшись с армейской службой, я стал работать тренером-методистом в Чигоринском клубе.



Чигоринский клуб на Большой Конюшенной 25 (в мое время – улица Желябова). Клуб находится в здании бывшей французско-немецкой реформатской церкви. В советское время здесь поначалу размещался Дом антирелигиозного просвещения, при котором работал областной Отдел воинствующих безбожников. В 1933 году воинствующие безбожники передали помещение шахматистам. В девяностые годы здание хотели захватить энергичные молодые люди в рясах, но шахматисты отстояли Клуб, хоть и не без труда.

Рядом с Чигоринским клубом – старейший универмаг города – ДЛТ – Дом Ленинградской Торговли (виден на фото). Это название универмаг носит с 1935 года. К странному названию все привыкли, хотя поначалу было решено назвать универмаг более логично – Ленинградский Дом Торговли, но в последний момент кто-то в ужасе заметил, что в этом случае ЛДТ будет полностью соответствовать инициалам Льва Давидовича Троцкого, а быть репрессированным тогда можно было и за меньшие грехи.

При Клубе существовало лекционное бюро, куда поступали заявки на сеансы одновременной игры. Мастерская ставка за сеанс была десять рублей, равно как и за лекцию. Неудивительно поэтому, что именно сдвоенные путевки – лекции и сеансы, «лисы» на профессиональном жаргоне, были наиболее популярны у сеансеров.

До меня на должности тренера-методиста в Клубе работал Фурман, но хотя методисты при распределении сеансов обладали правом первой ночи, ни он, ни я этим правом не злоупотребляли. Что не мешало, впрочем, балагуру Александру Геллеру напевать на мотив популярного «Марша космонавтов»: «Заправлены в планшетку путевки и наряды, и Фурман уточняет в последний раз маршрут…»

Прежде чем отправиться в Клуб, Сёма нередко заглядывал в расположенную в том же здании «Пышечную». Хорошо вижу его перекусывающим на скорую руку, стоя, припорошенными сахарной пудрой пышками.



Пышечная существует и поныне. Она сохраняет колорит того времени, и хотя кофе и чай там вливают в баки прямо из ведра, а вместо салфеток на столах лежит, как встарь, нарезанная бумага, пышки с сахарной пудрой по-прежнему аппетитны. Сюда заглядывают не только жители города, нередко здесь можно увидеть и иностранцев: экзотика!

* * *

Через полгода после переезда на новую квартиру Фурман тяжело заболел. Испытывая постоянное недомогание, он начал стремительно терять в весе, но отказаться от полуфинала первенства страны не смог. Когда на турнире стало совсем невмоготу, он, не доиграв соревнования, должен был срочно вернуться в Ленинград.

Я работал уже в Клубе и ходил по инстанциям с письмом-просьбой шахматной федерации, чтобы Фурмана прооперировал Мельников – светила тогдашней онкологии. Операция удалась, и болезнь отступила, чтобы вернуться через десять лет. Но годы те в его жизни стали особенными: в них вошел Карпов.



Роль помощника, аналитика, спарринга для Фурмана не была новой. В этом качестве он работал с Ботвинником, Бронштейном, Петросяном, Корчным, Таймановым. Но работа эта была консультационной, почти всегда дело сводилось к поискам дебютных новинок, нередко под какого-то определенного соперника.

С Карповым всё обстояло иначе. Хотя Толя уже был мастером и было видно, что помимо огромного таланта юноша обладает невероятной целеустремленностью, волей и характером, в шахматах он не умел и не знал ещё очень многого.

Алла Фурман: «Когда Сёма помогал Ботвиннику или Петросяну, он уезжал на неделю, на две, но когда появился Толя – он стал для него всем. Сёма любил Толю безоговорочно, и все эти десять лет они были неразлучны. Когда его не стало, Карпов сказал, что за эти годы Сёма больше времени провёл с ним, чем с семьей. Это была правда: бесконечные сборы, поездки, тренировки, турниры, матчи, - ни я, ни сын почти не видели его. Он был с Толей».



Вспоминает Анатолий Карпов: «Начали мы вместе работать осенью 1968-го года, когда я, поступив сначала в Московский университет, переехал в Ленинград, где жил Фурман. Это, фактически, и явилось причиной переезда - возможность постоянных занятий с ним, регулярного общения. В моём формировании как шахматиста Фурман, без сомнения, сыграл решающую роль. И дело даже не в том, что он был универсальным знатоком теории. У него была масса собственных идей, которые он просто генерировал, особенно белыми. И чутьё было замечательное, сразу видел главную линию в анализе. Но и упрямый был невероятно, это вообще неплохо – упрямство в анализе, я это люблю даже, но у него это порой до абсурда доходило… Поначалу он мне казался спокойным человеком, но потом я увидел в нём большую внутреннюю энергию, азарт. Этот азарт проявлялся не только в шахматах. Был он заядлый грибник, каждую осень – за грибами, и места знал, и ходил без устали. Другой ритуал – кормление вместе с сыном рыб в аквариуме. Я и рыб этих помню, и название в памяти осталось – гуппи, хотя сам я не интересовался этим никогда… Ну и картежник был страстный, страстный…»



Карты процветали тогда во время сборов и соревнований. В основном – преферанс, но в почете были и многие другие – скоротечные. В конце 60-х годов вошел в моду бридж. Игра эта сразу захватила Фурмана, и еще живы свидетели, утверждающие, что однажды он провел за карточным столом сорок четыре часа кряду; партнеры менялись, уходили перекусить, отдохнуть, поспать, но Фурмана ничто не могло заставить покинуть поле сражения.

Как и в шахматах, в бридже он придерживался классики, изучал теорию, системы торговли, запомнил терминологию.

«В бридже очков нет, - выговаривал Сёма как-то при мне Владимиру Карасеву. – Запомни – у тебя на руках тринадцать пунктов». И сердился, когда тот через минуту снова начинал заговаривать об очках.

Однажды на сборах в Зеленогорске, когда бриджевая компания сидела за карточным столом, а остальные вели обычные пляжные разговоры, маленький сын Фурмана и Ирина Левитина решили испробовать надувную резиновую лодку. Поднялся ветер, лодку стало относить от берега. Ситуация стала тревожной: «Oни уже далеко, надо что-то предпринимать… Сёма, ты слышишь - посмотри, ты видишь, где Саша уже? Ты можешь, наконец, оторваться от карт?..»

«Пока не будет сыгран роббер, - раздался не терпящий возражений голос Фурмана, - никто не встанет из-за стола!»

Иногда карты сменялись домино; и этой игре Сёма предавался самозабвенно. Доминошный процесс редко проходил в молчании, удары костяшек по столу сопровождались соответствующими комментариями, нередко переходящими в полемику. Сёма тоже мог ввернуть словцо, он знал немало присказок и выражений, особую пикантность которым придавал контраст с его профессорским видом.

На одной из всесоюзных Спартакиад команда Ленинграда выступала не особенно успешно, растеряв немало очков во встречах с более слабыми соперниками. Чтобы сохранить шансы на медали, надо было сделать ничью в отложенной безнадёжной позиции и выиграть две равные. Как? Последней надеждой стал Фурман, которому принесли на суд все позиции, уповая на чудо. Сёма долго сопел, взирая на доску, по обыкновению недоуменно поднимая и опуская брови и, наконец, изрёк: «Что ж здесь сказать. Про…нное ворохами – не воротишь крохами». Все засмеялись, сдали без игры проигранную позицию и согласились на ничью в равных.

Пребывание за городом открывало прекрасные перспективы и для другой страсти Фурмана – слушанию зарубежного радио. Сёма принадлежал к не такой уж нераспространённой тогда категории радиослушателей, кто на память знал время работы станций, вещавших на Советский Союз. Но если игра в бридж была для властей больше шалостью, на которую смотрели сквозь пальцы, к слушанию заграничных радиостанций государство относилось менее толерантно. Занятие это осуждалось, а на наиболее суровых отрезках истории Советского Союза даже каралось, поэтому происходило оно всегда в кругу своих. К тому же власти предпринимали защитительные меры, делавшие приём затруднительным или вовсе невозможным, другими словами, применяя глушение. Особенно сильно оно чувствовалось в крупных городах, поэтому было бы грехом, находясь где-нибудь на сборах, не воспользоваться случаем, тем более, что транзисторный приёмник, привезённый Сёмой из какой-то заграничной поездки, имел короткие волны. Сёма не только умело лавировал между ними, но и знал имена дикторов, ведущих и авторов программ «Свободы», «Голоса Америки и «Би-Би-Си».

Радио Фурман слушал только по-русски: знание языков не было его сильной стороной. Практическая польза от изучения иностранного языка в школе у Сёмы, как и у подавляющего большинства его соотечественников, была близкой к нулю; после школы всё свободное время заняли шахматы, да и непросто зубрить слова в том возрасте, когда хочется проникнуть в суть выраженных ими вещей.

В 1975-ом году после турнира в Вейк-ан-Зее Фурман, Геллер и я давали сеансы одновременной игры в Амерсфорте. Слушая приветственные речи организаторов, в знак уважения к зарубежным гостям произносимые по-английски, Сёма тихонько вздыхал: «Прав был Михаил Моисеевич»… И разъяснял: «Наша школа в Ленинграде считалась шахматной. Кроме меня и приятеля моего Юры Борисенко там училось немало сильных шахматистов. Помню, в середине 30-х годов к нам после выигрыша какого-то турнира приехал с отчётом молодой Ботвинник. Тогда это практиковалось: встречи именитых спортсменов с детьми. Мы сразу к нему – что-нибудь на шахматах посмотреть. А он нам: “Учите, учите, ребята, иностранные языки, без них – беда”. Прав, всегда прав Михаил Моисеевич!..»

Однажды, впрочем, он пытался получить информацию на любом иностранном языке, надеясь услышать только одно имя – Фишер. Было это в ночь на первое апреля 1975-го года в Доме отдыха под Москвой, где они с Карповым готовились к матчу на первенство мира. В ту ночь истекал срок, отпущенный ФИДЕ американцу для официального согласия на матч, но имя Фишера в эфире так и не прозвучало.


Пауза в подготовке к так и не состоявшемуся матчу на первенство мира с Фишером. Ефим Геллер, Анатолий Карпов, Тигран Петросян, Михаил Таль, Семён Фурман. Март 1975

Лучше всего Сёма чувствовал себя в дружеской кампании, предпочтительнее – в шахматной, а книги и диалоги с самим собой ему заменял тот же приемник, который всегда был с ним, вплоть до последних больничных мартовских дней 1978-го года.

«Зачем? - искренне удивился Сёма, когда я на турнире в Вейке предложил ему почитать что-нибудь из запрещённого тогда в Советском Союзе – у меня же радио есть, я и так в курсе дела…»

Помню его еще за одним ритуалом: тщательно изучающим последнюю страницу газеты «Известия», где каждый месяц публиковался курс валют. Сёма знал, конечно, всю искусственность приводимых там соотношений: рубль был тогда неконвертируемой валютой. Мне кажется, что ему просто доставляло удовольствие чтение красивых слов: гульден, крона, драхма или песо.

Расходовать валюту за границей следовало экономно, дабы купить что-то, чего попросту не было в Советском Союзе, а таких вещей было немало. Корчной вспоминал, как Фурман, помогая ему на турнире где-то в Скандинавии, каждое утро покупал жареную курицу, которую и съедал потихонечку в течение дня.

Он часто, особенно в последние годы, выезжал за границу и был знаком, пусть только внешне и поверхностно, с жизнью другого мира. Мир, в котором он жил, и тот, другой мир легко уживались в нем, не вызывая противоречия, и он четко проводил водораздел между ними. Более того: скепсис и ирония по отношению к собственной стране прекрасно уживались у него с изрядной долей патриотизма. Чувства эти, на первый взгляд, противоречивые, можно легко заметить и у многих в сегодняшней России.

* * *

В декабре 1971-го года я в последний раз помогал Корчному на Мемориале Алехина в Москве. Фурман был там же в качестве тренера Карпова, и мы с Сёмой прожили почти три недели в одном номере гостиницы «Ленинградская», что на площади Трех вокзалов.

Москва не была тогда лучшим местом для вечерних и ночных развлечений: Большой театр да Цирк – вот, пожалуй, и всё, что столица могла предложить иностранцу. Поэтому часам к десяти в наш номер, считавшийся своего рода нейтральной территорией, собирались бриджисты: Ульман, Горт, Парма. Изредка можно было увидеть Бирна, Корчного, Штейна. Пару раз к нам на огонек заглядывал Толя Карпов. Фурман за карточным столом присутствовал, разумеется, всегда. Я обычно читал что-нибудь в сторонке, время от времени поднимая голову на шум, – следствие жарких дебатов, разгоравшихся по поводу несыгранной игры или неверно сообщенной информации при заключении контракта.

Расходились обычно часам к двум, а то и позже. Сёма открывал форточку – накурено было невероятно – и, возвращаясь к реальному миру и замечая меня, задавал один и тот же вопрос: «Ну, Геннадий, что нового в мире?»

Жеманно потупясь, я отвечал: «Как же я могу знать, что нового в мире, Семён Абрамович, ежели машина бездействовала».

«Это мы сейчас», – говорил Фурман и, низко склоняясь над светящимся табло, начинал настраивать транзистор на нужную волну. Пробираясь сквозь шум глушилок, он приговаривал: «Интересно, чем сегодня порадует нас Анатолий Максимович».

Фурман имел в виду Анатолия Максимовича Гольдберга, комментатора Би-Би-Си, исключительно популярного тогда среди подпольных радиослушателей. Если Сёме удавалось добиться более-менее сносного звучания, он предлагал: «Ну что, по последней?» Мы закуривали по сигарете, нередко оказывавшейся предпоследней, и я, усаживаясь поближе к приемнику, говорил: «Есть обычай на Руси – ночью слушать Би-Би-Си!»

«Не мешай, не мешай, дай же послушать», – призывал меня к порядку Фурман: он относился очень серьезно к этому ночному ритуалу.

«Вы, Семён Абрамович, вчера опять всю ночь в карты играли, – выговаривал ему иногда Карпов, - я слышал, как Горт в три часа к себе вернулся, его комната рядом с моей».

«Во-первых, мы в четверть третьего уже разошлись, - слабо защищался Сёма, - а во-вторых, откуда я могу знать, почему Горт пришел к себе в три часа ночи».

«А то, что вы курите безбожно и диеты не соблюдаете - это как»? – продолжал наступать Карпов.

«Как же, Толя, я диеты не соблюдаю, когда я вчера грейпфруты купил, вот еще два на подоконнике лежат…»

«А то, что в отложенной партии с Ульманом...» - не сдавался Толя, и я спрашивал себя, кто же из них, собственно, старше. Анатолию Евгеньевичу было тогда двадцать лет.

* * *



Мы сыграли с Фурманом две партии уже после моей эмиграции на Запад; в обеих у меня были белые. Помню его блеснувший из под очков взгляд, когда в первой из них в Вейк-ан-Зее в 75-м году я применил новинку на восьмом ходу, фактически опровергавшую весь вариант. Выиграть партию, впрочем, мне не удалось, равно как и другую в Бад-Лаутерберге (1977), где он добровольно пошёл на позицию с изолированной пешкой. Мне казалось, что так играть нельзя, но, потратив много времени и ничего не добившись, я предложил ничью. Парируя во время анализа мои попытки доказать преимущество, Сёма изрекал свое обычное: «Чудак, я же работал, анализировал, - добавляя: - не горячись, не горячись, посмотри внимательно, здесь же у черных активная игра».

Внешне Сёма выглядел старо: лысина его расширилась, еще более подчеркнув немалых размеров лоб, в сильно поредевшей шевелюре соль очевидно преобладала над перцем, но ни одного седого волоса не было заметно в душе.

По Солону, лучшая пора в жизни мужчины – от тридцати пяти до пятидесяти шести лет. Во время того турнира Фурману и было пятьдесят шесть, и играл он еще очень энергично, и занял в турнире третье место, обогнав многих известных гроссмейстеров.


Началась партия Фурман – Ф. Олафссон (Бад-Лаутерберг 1977)

Когда Фурман начал работать с Карповым, карьера его как игрока была практически закончена. Ему было уже под пятьдесят, кривая успехов неумолимо шла вниз. Но встреча с Толей открыла у Фурмана второе дыхание. Было очевидно, что сотрудничество с юношей, быстро превзошедшим его как игрока, оказалось плодотворным не только для ученика.



«При Толе я предельно мобилизуюсь, играю лучше. Не тот авторитет у меня будет, если выступлю неудачно, - сказал Фурман однажды. - Как потом стану ему советы давать»?

Однажды на том же турнире в Бад-Лаутерберге я присутствовал при их совместном анализе. Они понимали друг друга с полуслова, но и в житейском смысле притерлись друг к другу, как супруги после длительного совместного проживания. В другой раз, зайдя к простудившемуся Фурману, застал у него Карпова.

«Семён Абрамович у нас, - говорил Толя, глядя в пространство, - сначала чая горячего с мёдом напьётся, потом на улицу выходит, на ветер, а теперь вот жалуется, что простудился. Было бы странно, если бы он не простудился…»

«Во-первых, я не сразу вышел, а обождал немного, во-вторых, я же, Толя, шарф шерстяной надел», - оправдывался Семён Абрамович.

«Он думает, что если он шарф шерстяной надел...» – продолжал Толя, и я снова спрашивал себя: кто действительно старший из них?

Это был последний раз, когда я видел его.

Алла Фурман: «Может быть, если бы не было этой нервотрёпки, бессонных ночей, если бы он больше следил за собой, не курил так отчаянно, всё могло бы и обойтись. Он жил так, как будто смерть его не касается, не допуская никаких разговоров о болезнях, что этого нельзя, того нельзя…Он делал всё, что ему нравится».

Карпов: «За три недели до смерти я был у него в Мечниковской больнице. Сёма шутил, смеялся, строил планы на матч с Корчным, какие дебюты играть, как и что… Он не знал тогда, что он безнадежен, да и я, признаться, тоже не знал...»

Семён Абрамович Фурман умер 16-го марта 1978-го года.


Палата мечниковской больницы (Ленинград, март 1978)

Матч на первенство мира Карпова с Корчным начался через несколько месяцев после его смерти. Побывав в Белграде на финальном матче претендентов и видя мощную игру Корчного вблизи, Фурман понимал, что это совсем другой Виктор, не тот, с которым он работал десять лет назад, и что лёгким предстоящий матч не будет.

Как чувствовал бы он себя, когда на претендента помимо реальной силы его соперника обрушилась вся мощь государственной машины, частью которой ему, так или иначе, предстояло бы стать? Было ли бы ему комфортно видеть на протяжении трех долгих месяцев соперника Толи? Ведь он не только тесно сотрудничал с Корчным долгое время, но и был по-настоящему близок с ним. Они встречались домами, дружили семьями.

Любитель информации, он наверняка знал, что в январе 1978-го года четырнадцатилетний худенький мальчик из Баку выиграл свой первый взрослый турнир, но мог ли предположить, что этот мальчик семь лет спустя отберёт у его ученика чемпионский титул?

А какими бы глазами он, закладывавший фундамент современной дебютной теории, посмотрел бы на шахматы нового тысячелетия?

Гипотетические вопросы, на которые не может быть ответов. Но почему-то кажется мне, что, презрев обычную присказку стариков – а вот в наше время! – Семён Абрамович Фурман не только с энтузиазмом принял бы появление Интернета, но и с удовольствием погрузился бы в современные шахматы, не только улучшившие, но зачастую и ниспровергнувшие многое из того, на что у него ушло множество дней, месяцев, лет.

У древних фракийцев существовал обычай: после каждого счастливо прожитого дня класть белый камешек, а несчастливо – черный. В случае Семёна Абрамовича Фурмана результат, как мне кажется, был бы однозначен. Хотя жизнь его не получилась длинной, она удалась: белый цвет, так любимый им в шахматах, очевидно преобладал бы.

Первого декабря исполняется сто лет со дня рождения Семёна Абрамовича Фурмана (1920 - 1978).

Генна Сосонко