«Я счастлив рекомендовать вам, - обратился Воланд к гостям, - почтеннейшего барона Майгеля, служащего зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы…» Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита»
«Дверь мне открыла приветливая горничная, да и анфилада комнат в покои маэстро свидетельствовала о том, что жизнь шахматистов в Советском Союзе не столь уж плоха».
Так писал в конце пятидесятых годов вернувшийся из поездки в Москву шведский мастер-переписочник. Воспользовавшись случаем он решил посетить знакомого ему лишь по адресу на открытках Якова Эстрина. Этот и другие пассажи восторженной статьи о посещении Эльдорадо шахмат по достоинству могли бы оценить только жившие там реальной жизнью; реакцию читателей шведского шахматного журнала нам знать не дано.
На самом деле самого маэстро дома не оказалось, а дверь иностранцу открыла одна из многочисленных его соседок по большой коммунальной квартире, две комнатки в которой занимало семейство Эстриных. Миловидная девушка была в белом халате, так что неудивительно, что швед принял ее за горничную.

Яков Борисович Эстрин (1923-1987) был заметной фигурой в советском шахматном мире. И не потому, что перечисление всех его титулов и наград, побед в заочных соревнованиях, включая выигрыш первенства мира, названий книг, вышедших на десятке языков, составил бы очень внушительный список. Нет, Яков Борисович сам по себе был институтом в огромном, многоцветном мире советских шахмат.

Эстрин – одногодок и тезка до сих пор здравствующего мастера Якова Нейштадта. Мы уже писали, как мальчики, увлекавшиеся шахматами, однажды защищали цвета «Локомотива» в командном первенстве Москвы.
Ровесники, они учились в одном классе, а однажды играли матч на первенство школы. Нейштадт вспоминает, что хотя ему удалось добиться победы, шахматная сила их была примерно одинакова. Играли они по-настоящему, партии записывали, а заверял их одноклассник, судья поединка, проставляя на каждом бланке печать своего отца – «зубной врач Чижик».
Из того далекого времени в памяти Нейштадта остался и разговор в славном 1937 году, когда Эстрина наградили путевкой в «Артек».
Его мама, гордясь сыном, спросила его приятеля: «А ты, Яшенька, ты, наверное, тоже хотел бы поехать в Артек?»
«Нет, – отвечал Нейштадт. – Я не люблю вставать в шесть утра и вместе со всеми кричать УРА!» Инна Израилевна стушевалась и сразу перевела разговор на что-то другое…

Все планы молодых людей перечеркнула война. Уже после окончания нее оба закончили Юридический институт, но шахматы уже прочно вошли в их жизни.


Первые послевоенные годы. Москва. За партией Рагозин - Чистяков наблюдает Яков Эстрин (стоит крайний слева).

Довольно рано Эстрин увлекся игрой по переписке. Он стал гроссмейстером, но и в очных шахматах мастером Яков Борисович был настоящим. Он побеждал Корчного, Тайманова, становился призером чемпионатов РСФСР и Москвы. Эстрин имел репутацию знатока теории, с собственными анализами и разработками, на которые ему порой удавалось вылавливать соперников. Замечу: «выловить на вариант» очень часто тогда означало не получение микроскопического преимущества или просто свежей позиции, как сегодня, но вело к большому, а то и решающему перевесу.

Немало разработок Эстрина простиралось до третьего, а то и четвертого десятка ходов, но памятью Яков Борисович обладал выдающейся, в чем не раз убеждались студенты ГЦОЛИФКА, где он одно время преподавал.

Этой, игранной Эстриным по переписке партии, дал высокую оценку сам Михаил Ботвинник. Позиция создалась из модного тогда и глубоко проанализированного Открытого варианта Испанской.
Имея пристрастие к старинным началам, Эстрин написал немало дебютных справочников. Среди них «Королевский гамбит» (в соавторстве с И.Глазковым) и «Защита двух коней».


Книги по дебютам всегда были скоропортящимся продуктом, и особенно это касается романтических начал прошлого. Королевский гамбит сегодня считается крайне рискованной авантюрой, да и многие острые «форсированные» варианты «Защиты двух коней», поставленные под беспристрастное око неумолимого монстра, в наше время тоже подверглись пересмотру. Зачастую с безжалостным вердиктом.

Правда, однажды и тогда хватило соперника во плоти и крови. Это случилось ровно семьдесят лет назад в четвертьфинале первенства страны, игравшемся в ЦШК на Гоголевском, а короткую экзекуцию теоретику в дебюте Понциани учинил четырнадцатилетний подросток из Ленинграда.
«Имей в виду, Боря, - сказал расстроенный Эстрин своему юному сопернику, когда они покидали зал, - я анализировал эту жертву, она не проходит, я просто забыл, как там надо играть…»
«Да там у вас, Яков Борисович, всюду проиграно было …» - коротко бросил победитель и к всеобщему изумлению лихо съехал вниз по широким перилам Клуба на Гоголевском.


Яков Борисович Эстрин был очень жизнерадостным, дружелюбным, располагающим к себе человеком. Отзывчивый и благожелательный, он всегда был готов помочь приятелю или коллеге.
Таким его вспоминают многие, таким он запомнился и мне, даже если я знал его очень поверхностно: несколько раз говорили о чем-то в Москве, пару раз перемолвились словцом в Питере, да однажды в конце шестидесятых встречались в Риге, куда он приезжал по каким-то своим делам. Из того давнего ресторанного вечера запомнилась только одна фраза, время от времени повторяющаяся Эстриным: «Г., а где же наши дамы?..»

Яков Борисович был из тех, кого называют жизнелюбами, даже если через всю жизнь он пронес самую главную любовь - к самому себе.
Среди многочисленных книг Эстрина была и посвященная чемпионам мира. На обложку этой, изданной в ФРГ книги, были вынесены портреты всех чемпионов мира по шахматам, включая… его самого.
В другой раз, тоже в Западной Германии, куда он приезжал как к себе домой, можно было увидеть афишу с его огромным портретом. Из текста на афише следовало, что в ближайшую субботу в местном клубе состоится лекция «Мой путь к званию чемпиона мира», которую прочтет сам чемпион. Под этим сообщением мелким шрифтом сообщалось, что после лекции сеанс одновременной игры проведет гроссмейстер Василий Смыслов.

В 1976 году в Дубне проходил сбор юных шахматистов, и в гости к молодым в сопровождении Эстрина приехал Ботвинник. Любимый ученик вышел встречать Патриарха прямо на шоссе, и когда Михаил Моисеевич заметил: «Смотрите, какую честь мне оказывают...» - Гарик отвечал, - «Как иначе. Все-таки чемпион мира приехал...»
«Два чемпиона мира», - уточнил Яков Борисович: он только что выиграл чемпионат мира по переписке (1972-1976).
Что ж удивительного, что на пятидесятилетие старый школьный приятель вручил ему огромную, сделанную на заказ шоколадную медаль, на которой изящной шоколадной же вязью было нанесено «За скромность».


Яков Исаевич Нейштадт и Яков Борисович Эстрин

Ах, это всё маленькие человеческие слабости, и, несмотря на все заслуги Эстрина в шахматах, автор вряд ли бы вспомнил симпатичного, жизнерадостного человека, если бы не одно, как бы это получше сформулировать… свойство? качество? Нет, не качество, скорее факт биографии.

Молодой читатель скорее всего просто скользнул глазами по фразе одного из предыдущих абзацев о том, что в Федеративную Республику Германию Эстрин наезжал как к себе домой. Что значили такие вояжи, да еще в Западную Германию, может понять только поколение советских людей, заставших то время.

В Советском Союзе любая поездка за границу была так или иначе связана с Комитетом государственной безопасности. Тем более это касалось выезжавших в капиталистические страны; помимо заполнения всяческих анкет, характеристик и собеседований, поездки в капстрану всегда тщательнейшим образом регулировались и контролировались органами. Но чтобы туда регулярно отправлялся шахматный мастер, да еще еврей? К тому же не на игру в турнирах, что, впрочем, тоже было бы неслыханно, а в качестве сопровождающего чемпионов мира, либо с командами, для членов которых, известных гроссмейстеров, такая «жирная» поездка была далеко не рядовым событием. Порой же Эстрин отправлялся за рубеж вообще в одиночку.

Человек, всегда получавший зеленый свет для таких поездок, должен был быть непременно связан с «Конторой», как на жаргоне тех лет называлась всесильная организация. И хотя всё и всем было понятно, спросить Эстрина об этом не решался никто, даже приятель, знавший его со школьной скамьи. Просто все понимали это по умолчанию, хотя такого компьютерного выражения в то время еще не существовало.

Яков Борисович не скрывал свои заграничные связи: игра по переписке, международная корреспонденция, да и дела, связанные с изданием книг за рубежом. Однажды в середине шестидесятых Эстрин забежал в редакцию журнала «Шахматы в СССР» на Гоголевском. Кроме сотрудников здесь всегда толклось немало шахматного люда: работники Федерации, очутившиеся проездом в столице гроссмейстеры, тренеры, судьи или другой шахматный или около шахматный народ.

Показав полученное из Лондона письмо, Эстрин попросил перевести его: прекрасно зная немецкий, английским он не владел. Нейштадт выхватил письмо из его рук и «прочел» с выражением: «Уважаемый господин Эстрин! Чертежи атомного реактора получены в лучшем виде. Не могли ли бы вы в следующий раз прислать макет последней модели подводной лодки. Большое спасибо! Ваша книга «Защита двух коней» находится уже в типографии. С глубоким уважением…»


Шутки шутками, но на этот раз в ЦШК на Гоголевском было еще многолюднее, чем обычно: в Москву приехал американский вундеркинд. За партией Бобби Фишера с Тиграном Петросяном наблюдают Яков Эстрин (стоит за Бобби), Анатолий Быховский (сидит), Яков Нейштадт (1958).

Будучи чемпионом мира, Петросян несколько раз выезжал в ФРГ с сеансами одновременной игры и лекциями. И всякий раз в сопровождении Эстрина, являвшегося главой их маленькой делегации.


Немецкий гроссмейстер, судья матча на мировое первенство мира Лотар Шмидт, Тигран Петросян и Яков Эстрин. ФРГ 1968

Тигран Вартанович прекрасно понимал, что такая честь была предоставлена Эстрину не только из-за знания немецкого. Хотя внешне они и были в приятельских, едва ли не в дружеских отношениях, однажды, оставшись наедине с Рошалем, Петросян отозвался о московском мастере крайне пренебрежительно. А на недоуменный вопрос редактора «64» жестко бросил: «Не по чину берет!»

А Михаил Моисеевич Ботвинник в своих мемуарах посвятил Эстрину обстоятельный рассказ.
«Он всегда работал как «скорая помощь». В трудном положении оказалась шахматная специализация в ГЦОЛИФКе – Эстрин стал заведовать ей; в такой же ситуации оказался Московский областной шахматный клуб – тут же помог подыскать директора, и работа пошла; ВААЛ слабо издавал за рубежом шахматные книги – Эстрин нашел и авторов, и издателей. Заметил, что я мало гастролирую, – организовал поездки как в Красноярский край, Тюменскую область, Владимир, Молдавию, так и в ФРГ…»

Оставим без внимания замечание об издании книг за рубежом и организационных возможностях Эстрина, хотя жившим в то время понятно: для всего этого надо было иметь высокие, очень высокие связи. Но и здесь пристальный взгляд после Тюменской области и Молдавии останавливается на их совместной поездке в ФРГ.


Михаил Ботвинник, Яков Эстрин (Федеративная Республика Германия, 1973)

Но это – шахматные короли, а простые смертные, тоже понимавшие всё превосходно, что думали они? Конечно, за всех сказать невозможно, но предполагаю, что большинство видело его манеры, постоянную улыбку, дружеское обхождение, а подводную часть просто принимали как данность.

Борис Гулько вспоминает, как в 1976 году, когда «Буревестник» встречался в Кубке чемпионов с «Золингеном», в Германию, как водилось в то время, с ними выехал руководитель делегации. Но по-настоящему всё организовывал и всем командовал Яков Борисович. Он знал хозяина клуба по предыдущим посещениям и устроил приезд в Золинген за несколько дней до матча – немалая привилегия для членов команды по тем временам. Он же с легкостью решал различные вопросы, всегда возникавшие у любого советского человека в заграничных поездках.

«Впрочем, видели мы его не так часто, - добавляет Гулько. – Яков Борисович всё время куда-то спешил, решая свои издательские и еще бог знает какие дела, о которых мы могли только догадываться...»

В конце семидесятых годов, уже в западном сегменте моей жизни я совершенно неожиданно увидел Эстрина во время знаменитого турнира «Интерполис». После окончания тура он, улыбаясь, подошел ко мне и сердечно приветствовал.

«Какими судьбами?» - поинтересовался я.

«Да вот навещал Бусю Гольдштейна в Ганновере и решил заехать посмотреть, как играют в шахматы в Тилбурге», - просто отвечал Яков Борисович, как будто речь шла о поездке из Москвы в Лосиноостровскую. (Выдающийся скрипач Борис Эммануилович Гольдштейн, которого никто иначе как Буся не называл, эмигрировал из Советского Союза в 1974-м году и жил в Федеративной Республике).

Еще раз: появление советского человека в капстране, да еще в одиночестве путешествующего по Западной Европе, было событием невероятным и на моей памяти – единственным.

Мы беседовали с полчаса – завтра меня ожидал трудный соперник, впрочем, легких в «Интерполисе» и не было. Совсем не помню предмета разговора, но знаю точно: он не расспрашивал меня о числе натовских подводных лодок, залегших на дне амстердамских каналов. Всё больше по верхам, с улыбкой, о жизни, об общих знакомых, а этого ты видел, а того? - и был благожелателен и мил, как всегда.

Невозможно сказать, почему и когда он был взят на заметку. Произошло ли это в период пионерско-артековского детства, во время войны, в бытность Эстрина студентом юридического института или сразу после окончания его. Но не суть важно. Так или иначе, но уже в 1948 году двадцатипятилетний Яков Эстрин был откомандирован в Брест для встречи делегации, прибывавшей из Голландии в Москву на вторую половину матч-турнира на первенство мира. А лишь бы кого на мероприятие, за которым следили на высоком, самом высоком уровне не пошлют. Тем более, что конкурентами советских гроссмейстеров, боровшихся за высший титул, были иностранцы. Иностранцы!

Также невозможно сказать, имел ли он чин, работая на постоянной ставке, или просто находился в положении standbу, к услугам которого прибегали только при необходимости.

Советские шахматные книги заслуженно пользовались популярностью за рубежом, и немало издательств на Западе было заинтересовано в их переводе и распространении. Для кураторов шахматного мастера важен был любой контакт с заграницей, и такие люди должны были быть взяты на заметку и при случае использованы. Назвать Эстрина «агентом влияния» значило бы навесить на него какой-то ярлык, тем более слово «агент» в России издавна (и сейчас в не меньшей степени) имеет очевидную коннотацию. Но другой термин просто не приходит на ум.

Находясь в шахматном подразделении всё контролирующей «Конторы», Яков Борисович был в этом смысле идеальной фигурой. Все знали, что у него не было записных книжек, и телефонные номера родственников, коллег, друзей и даже организаций он помнил наизусть. Наверное, это качество в совокупности с прекрасным владением немецкого тоже явилось плюсом для организации, стоявшей над всеми организациями, хотя, полагаю, только дополнительным плюсом.

Прототипом вынесенного в эпиграф барона Майгеля из булгаковского романа стал бывший действительно барон, уроженец Киева Борис Сергеевич Штейгер. Работая в Наркомпросе по внешним сношениям, он одновременно являлся сотрудником НКВД, стремясь выудить из дипломатов нужные сведения и следя за советскими гражданами, входившими в контакт с иностранцами.

Пусть бывший, но баронский титул Штейгера, его манеры и знание языков очевидно располагали к нему дипломатов. Аналогичную роль играли шахматное реноме и харизма Эстрина. Можно предположить, что его национальность тоже была плюсом для контактов на Западе. Тем более, что в начале семидесятых годов за пределы Советского Союза полилась поначалу тоненькая, а потом всё более расширявшаяся струйка еврейских эмигрантов, оседавшая в разных странах мира. Это была самая разнообразная публика, и знанием, кто чем дышит, контактами с ними тоже нельзя было пренебрегать.

Покажется странным, но всё это относилось и к оставшимся на Западе без разрешения, невозвращенцам, казалось бы, по определению очень не любившим советскую власть. Но ведь никогда не знаешь, что двигало человеком, когда он принял это решение; вчера он был одним, а прошло время, и он мог измениться, да еще как. И невероятные, знакомые каждому читателю сайта примеры сегодняшнего дня, когда вчерашние невозвращенцы высказывают мнения прямо противоположные делавшимся ими когда-то, являются тому подтверждением.

Что думал Яков Борисович Эстрин о своей работе? Знать нам не дано. Но почти наверняка он даже не задумывался об этом, а очень витальный, обходительный и доброжелательный, просто жил и радовался жизни в обстоятельствах и во времени, которое к тому же не выбирал сам.

Заканчивая свои воспоминания о нем, Ботвинник пишет: «У каждого человека есть достоинства и недостатки. Вопрос лишь в том – что превалирует? Но и недостатки Эстрина были безобидными, они не вредили другим».

С тем, что у каждого человека есть достоинства и недостатки, трудно не согласиться. А вот были ли недостатки у симпатичного московского мастера безобидными, окончательно сказать можно, только ознакомившись с его рапортами из архива «Конторы», если только они сохранились. И неожиданные, ставшие известными только после Перестройки примеры людей из мира музыки, литературы да и спорта, сильно испортившие жизнь своим коллегам – тому свидетельства.

Но вопрос даже не в этом. В другом. В том, ради чего и написан этот текст: об отношениях человека с властью, степенях сотрудничества с ней. Конечно, в широком смысле этот старый как мир вопрос относится к каждому и во все времена, но наиболее остро он стоит в условиях несвободы. Так было при тоталитарном режиме советского периода российской истории, не менее остро он стоит и в авторитарной России сегодняшнего дня. (Слышу уже – какой там! – у нас сегодня многие отвечают на тот же самый вопрос с несравненно большим бесстыдством и цинизмом, чем тогда. И попробуй – возрази!)

Будем откровенны: вопрос этот относится только к очень маленькой группе с условным названием «интеллигенция», потому что абсолютное большинство людей - оппортунисты, приспосабливающиеся к любым обстоятельствам и попросту не заморачивающиеся такого рода вопросами. Искренно или цинично солидаризующимся с властью, им легче жить – оттого их так много.

Ведь и в нашем случае тоже кое-кто скажет: я ни за что не стал бы иметь дела с ними. Но очень многие возразят: зато Яков Борисович Эстрин всю жизнь просвистел скворцом, заел ореховым пирогом. И вообще - однова живем. Тем более, что «однова живем» и не аргумент вовсе: факт.

Ответ на этот вопрос будет характеризовать только и исключительно самого отвечающего. Ведь в каждом из нас имеется немало меняющихся в зависимости от окружающей среды самых различных оттенков, часто вопиюще противоречивых, но уживающихся друг с другом. У кого мирно, у других в сомнениях, но уживающихся все-таки. И решать для себя надо самому: чужие жизни и чужой опыт здесь мало помогут. Всё же не удержусь, приведу один случай, пусть и из давнего прошлого.

Гете и Бетховен не были знакомы и впервые встретились в Теплице летом 1811 года. Великие современники не спеша прогуливались под руку по аллеям парка, когда им повстречалась императрица и великий герцог Веймарский с придворными. Поэт освободил руку и отступил в сторону, а композитор сказал: «Идите как прежде, это они должны нас пропустить, а не мы их». И когда Гете, не послушавшись, поклонился и снял шляпу, Бетховен с засунутыми в карманы руками, прошел сквозь всю процессию и лишь слегка прикоснулся к полям собственной, когда те расступились.

«Вы оказали им слишком много чести», - заметил композитор, когда они продолжили прогулку, а позже написал, что «ожидал встретить царя поэтов, а встретил поэта царей». Но и Гете не остался в долгу: «Этот Бетховен - малоприятная и совершенно необузданная личность. Разумеется, человек он проницательный и умный, и трудно не согласиться, когда он утверждает, что этот мир отвратителен. Однако я вынужден заметить, что присутствие господина Бетховена в этом отвратительном мире вовсе не делает его более привлекательным».

Что здесь сказать. Одни восхитятся гениальным композитором не преклонявшим голову ни перед кем, другие скажут, что сумрачный, жестоковыйный Бетховен, помимо физических страданий, сопутствовавших ему едва ли не всю жизнь, умер в материальных заботах и трудностях, в то время как великий поэт, министр веймарского двора, пережил того на добрых четверть века, не потеряв жизнелюбия до самого конца своей счастливой жизни.

В трудные минуты внутренний голос Сократа, который он называл даймоном, нашептывал, что ему делать, а чего, наоборот - избегать. Этот внутренний голос Сократа Платон называл без затей – совестью.

Ну, это всё великие, а что же остается простым смертным? Теряясь в поисках ответа, заниматься морализаторством не хочу, но единственное, что знаю точно и чем огорчу некоторых читателей - тех, кто, не бросив чтение на полдороге, дошли до сих пор: ежели коготок увяз — всей птичке пропасть. Этот процесс увязания коготка может длиться медленно, может ускоренно, но избежать его невозможно, и перерождения личности (почти всегда незаметного) тоже не избежать. И если кто-то думает, что от этого можно будет когда-нибудь избавиться, он глубоко заблуждается. Это прорастает сквозь душу и становится душой самой.

Отвлекусь в последний раз и напомню о герое библейской притчи, женившимся на дочери богача. До свадьбы он терпеть не мог будущего тестя, его раздражало в нем всё: внешний вид того, вульгарность, грубость. Но странное дело, через полгода он с ужасом заметил, что хотя тесть совершенно не изменился, он уже не замечает ни его отвратительного смеха, ни косноязычия, ни бесцеремонности. Более того, находит в нем всё больше и больше симпатичных черт.

Друг и соавтор Бронштейна Том Фюрстенберг вспоминал: «Давид называл себя человеком свободным, говоря не раз: “Пусть они думают, что я с ними, на самом же деле...”»

Как и многие, не чувствовавшие себя комфортно в условиях системы, Дэвик превосходно владел искусством недосказанности и намека. Это было великое искусство того мифологического времени, когда, как и в сегодняшней России, приходилось внешне быть лояльным по отношению к режиму, но при этом подмигивать: вы же понимаете, я совсем другое хочу сказать. Пусть я марширую с ними, но в такт другой музыки! Внутренне я свободен!

«Софизм – полагать, что при диктаториальном режиме можно быть внутренне свободным... Огромной ошибкой является представление, что человеческий индивидуум может существовать сам по себе. Полнейшая чепухой является мысль, что можно обладать внутренней свободой при деспотических режимах, потому что твои мысли никогда не являются полностью твоими».

Это – Оруэлл, понявший всё раньше и лучше многих. И сегодняшняя российская реальность: способность одновременно держаться двух противоположных убеждений, осознанно повторять заведомую ложь и одновременно в нее верить, забыть любой факт, ставший неудобным, еще раз свидетельствует о прозорливости английского писателя.

Говоря, что система давит, ломает и подчиняет людей себе, человек попадает в психологическую ловушку, противопоставляя систему людям. В действительности сами люди являются неотъемлемым компонентом системы, и в неискренности с самими собой, в сознательных или бессознательных попытках отделить себя от нее впадают в заблуждение даже вполне достойные люди. Но жить по принятым режимом правилам означает постоянно обманывать себя, потому что на самом деле грань, отделяющая внутреннюю духовную независимость от примитивного конформизма, так тонка и хрупка, что человек, сам того не замечая, оказывается в тенетах власти, на ее стороне. Более того: среди близких ей и поощряемых ею.

Генна Сосонко